29 марта 2024г., пятница |
|
БиблиотекаФредерика де Грааф на телеканале «Россия-Культура» — о переосмыслении горяВедущий (Алексей Бегак): Вы уже 17 лет живёте в России и работаете в хосписе. Вопрос очень простой: зачем и почему? Фредерика: Это долгая-долгая история. Я работала в Лондоне и принадлежала приходу Антония Сурожского. После перестройки туда приезжали тяжелобольные дети — «сердечники». Многие дети после операции умерли. Я была с одним ребёнком, которому до операции сказали «тебя не будем оперировать, потому что тебе это уже ничего не даст — поезжай домой». И не поняли, что так трудно в России получить деньги и всё остальное. Мне стало жалко. Потом я поняла, что нужда действительно большая — особенно для тех, кто не очень состоятельный. Так я переехала. Вы поняли, что здесь Вы нужнее? Знаете, это звучит как-то высоко. Я просто чувствую, что могу что-то делать. Не очень много, но что могу – то делаю. А что перед Вами? Это две книги. Одна — перевод с английского «Жизнь и вечность» Антония Сурожского. Я думаю, что это стоит почитать — книга помогает в осмыслении трагедии. Всегда говорят: если есть серьёзная болезнь или человек стоит перед смертью — это ужасно. На самом деле есть и положительные стороны. Ужас перед смертью. Но при этом ни для одного человека не секрет, что он умрёт. И все мы это знаем. Тем не менее, когда это если не случается, то становится очевидным, мы впадаем в катастрофический транс. Для любого человека или почти для любого — это катастрофа. Есть ли разница в отношении к смерти в России (а Вы здесь уже 17 лет) и, скажем, в протестантских странах? Разница есть даже в Англии и Голландии: Голландцы особенно прагматичные — они «смотрят в лицо» тому, что происходит. Англичане больше подавляют свои чувства, как-будто ничего не происходит — а на самом деле происходит. В России страх смерти очень большой. Мы не говорим про смерть с детства, это будто удалено из памяти и никогда не случится. Это печально. И вот когда человек стоит перед фактом, что, например, близкий может умереть («а я тоже буду в этом состоянии?») — очень большой путь надо проделать, чтобы это принять. Чтобы не было фальши между уходящим человеком и родственником. Помочь каким-то образом, как сумеем, чтобы человек мог расслабиться — это не роскошь. И душа, и тело — одно целое, поэтому надо и над душой работать. Вы работаете в хосписах, где люди уходят — ТОЧНО уходят. Вы имеете дело с людьми, которым осталось совсем немного. Ну, чудеса случаются, но крайне редко. Есть ли какие-то базовые принципы и правила, которые Вы исповедуете в общении с такими людьми? Мы не знаем, что значит тяжело болеть. Мы не знаем, что значит умереть. Думать, что ты знаешь, как помочь — это уже ошибка. Но можно стоять или быть рядом с человеком, и, прежде всего, познакомиться с ним как человек с человеком — не как врач, не как медсестра. Когда есть климат доверия между людьми, человек расслабляется. Ну хорошо, это понятно. Вот он умирает, ему плохо, а Вы что делаете в этот момент? Наверняка не жалеете, не сочувствуете. Просто разговариваете о погоде, о телевизоре и так далее? Сначала я хочу узнать, кто он. Я спросила одну женщину: «Что было самое светлое в вашей жизни?» Она сказала: «Мои ученики. Меня так любили…» — и учительница рассказывала о том, что важно именно ей. Во-первых, так человек чувствует, что он не напрасно жил. А, во-вторых, человек думает не только о своей болезни. Замыкаться в своей болезни — это отрицательно. Надо её встретить — а потом жить. Мы можем только помочь человеку жить. Не готовить его к смерти, но к жизни. То, что Вы рассказываете, в общем-то подходит и к выстраиванию отношений между людьми вообще — интересоваться другим человеком. Людям всегда приятно, когда ими интересуются, они начинают о себе рассказывать. Неважно, умирают ли они или ещё полны жизни. Да. Уже потом можно говорить с больным о страхах, о том, что его тревожит. Но если он захочет. Был очень красивый пример: у нас лежал молодой человек, 29 лет, саркома. И никто из его близких не хотел говорить ему, что у него рак и он умирает. Ни мама не хотела, ни его старший брат. Брат был военный. У меня были хорошие отношения с пациентом. И однажды он, уже ближе к концу, спрашивает меня: «Умираю ли я?». Я говорю «да». Так прямо я обычно не говорю — но я знала, что он ХОЧЕТ знать. Потом он сделал вид, будто ничего не знал. И его брат был как ангел хранитель — когда он умирал и задыхался, брат с ним шутил и не говорил «ты умираешь», а сидел часами рядом и говорил: «дыши, дыши, нет, Саша, так не годится, давай по-другому…». И он глазами не давал ему бояться. Это было так красиво! Я никогда не видела, чтобы кто-то так защищал своего родственника от страха. То есть в России до сих пор исповедуется такой принцип, когда больному не говорят, что у него на самом деле? А какова практика западная? Не помогает ли осознание важности болезни с ней бороться? Да, очень часто у нас не говорят. Плохо не знать и бояться — даже если у человека грипп, он может думать, что у него рак лёгких. Это канцерофобия, и в России она особенно популярна. Я думаю, что страх — всегда хуже, чем знать что происходит. Почему же мы по-прежнему так к этому относимся? Ведь понятно, что будут похороны. Я могу себе представить, что я весь такой в цветочках лежу — ну или без цветочков. Почему мы впадаем в этот ужас, хотя этот ужас повторяется из поколения в поколение, тысячи и тысячи лет, миллионы лет? Это упущение культуры? Это не только в России. Сейчас в Англии и Голландии хоть и говорят, что не боятся, но эвтаназия там законна — это значит, что есть страх смерти и страх страдания. Я так считаю. Больше материализма — больше страха. Только у тех, кто действительно верит, что жизнь продолжится и жизнь у Бога есть, страх уменьшается. Но это редко бывает. Вера слабовата сейчас. А как Вы считаете — у вас трудная работа, лёгкая работа, интересная, творческая? Вообще, работа ли это? В каком-то смысле да, работа — это дисциплина. Надо встать, даже если очень устаёшь, думаешь, что всё равно надо. Если я могу что-то делать — это радостно. |
|